RU
Как ты относишься к возрасту, времени? Приближается твое 50-летие, что ощущаешь?
Возраст — непоправимая вещь, эта отметка — 50 лет — одна из самых главных, до нее я дошел с неплохим результатом, мне не стыдно, но могу сказать, что обратно не хочу. В детстве, когда я приходил к няне, я видел звонок. Звонок висел очень высоко, и для меня понятие времени заключалось в том, достану ли я до звонка и когда. Стал доставать — и понял, что уже вырос. Вообще я не хотел взрослеть. Я родился зимой, так что меня могли отдать в школу в 1979-м, когда мне было 5 лет 9 месяцев, но мама решила, что мне надо наиграться: я был такой счастливый, что в школу пойду только через год, мне не хотелось туда идти.
Ты рос в Тбилиси — давай поговорим о культурном коде…
Вот, например, этим летом я попал на выступление ансамбля народного танца Сухишвили и Рамишвили, подошел к ним и сказал: «Когда смотрю на вас, чувствую невероятную гордость, что я грузин». Народные грузинские танцы — это абсолютно моя идентичность, вот он, мой грузинский код. Но во мне есть 25 процентов французской крови (генетический тест это подтвердил). В детстве у нас дома было много книг: на нижних полках шкафа стояла энциклопедия из 10 томов. Самая читаемая книга была с буквой Ф, потому что — Франция, которую я считал красивейшей страной, хотя еще не знал о своих французских корнях. А когда узнал, подумал: «Какая несправедливость! Я в Париже должен был родиться!».
Насколько эта самоидентичность важна и как проявляется в балете?
Тут стоит сказать о национальных способностях. Почему русский балет прекрасен? Парковая система движений, как у французов и итальянцев, приобрела наивысший расцвет только в России. Когда парковость легла на русский хоровод, это дало то сочетание красоты, которым в наивысшей степени является «Лебединое озеро». Что касается грузин, это красивые фигуры, высокие голоса, синкопа уже естественно встроена в организм — срабатывает природа. Грузины любят танцевать, хотя балет все же не их дело.
Хотя, казалось бы, есть грузинская фундаментальная школа, напрямую связана с русским балетом.
Именно. Два самых гениальных реформатора в балете ХХ века — грузины. Чабукиани: все первые мужские вариации во всех классических балетах, где не было мужских танцев, придумал он. И Баланчин, который создал неоклассику и возвел ее в ранг недосягаемости — ему подражает весь мир до сих пор.
Почему ты считал, что Тбилиси — это не совсем то место, где ты хочешь находиться?
Из-за слишком размеренной жизни: люди собирались, вели неспешные умные разговоры, никаких сплетен. Потом мужчины шли в одну сторону — играли в нарды и шахматы, а женщины сидели в другой стороне — с веерами, пили кофе. Когда женщина заходила в комнату, все мужчины вставали. Мужчины носили костюмы и галстуки, а я с детства этого не переносил. Однажды вцепился в магазине в мохеровый кардиган, который стоил дорого, 50 рублей, мама отказалась покупать, но я его надел и вышел за дверь, пришлось заплатить, был дикий скандал. Тбилиси мне не нравился своим ритмом, я хотел в Москву — снежки, санки, театры… Там мы проводили много времени зимой, потому что болела мамина мачеха.
Кстати, ты рассказывал, что, когда зимой слышишь музыку из «Щелкунчика», всегда просишь ее выключить, так как вспоминаешь, как волновался перед своим выходом. Ты всегда был таким волнительным?
Да, комплекс отличника, наверное. Мне не нравилась математика, но я получал хорошую оценку для мамы, мне было все равно, но я понимал — дома будет скандал, так что лучше пусть мне поставят хотя бы четверку. А вот если это была литература, история или химия — предметы, которые я любил, я бы сошел с ума, если бы мне не поставили пять. Такая черта характера: если мне это нравится, я буду в этом лучшим.
Перфекционизм у тебя с самого детства?
Да. Я рос один, без сверстников вокруг, а потом попал в детский сад и обнаружил, что многие из них не особенно организованные. Начал их учить, и на меня стали жаловаться их родители. Я был уверен, что делаю добро, а мама объясняла, что я обижаю детей. Когда мне исполнилось 6, мы пошли с мамой в магазин, я начал выбирать игрушки в подарок на свой день рождения, но не для себя, а для всех своих одногруппников — 21 человека! Я говорил: «Они же подарят мне что-то, и я должен что-то в ответ отдать». У меня даже сомнения не возникло в том, что каждый из них принесет подарок.
Нуреев вспоминал в автобиографии, что попал в театр случайно. Пришел с матерью и сестрами в Уфимский оперный, увидел роскошную бахрому на занавесе и уже не захотел уходить. Ты помнишь момент, когда впервые попал в театр? Твое самое первое воспоминание?
Мне понравилась лестница, витражные окна, фойе и необыкновенная жизнь. Я был ребенком, и мне казалось, что это какая-то магия. Я захотел в эту картинку. Во время пандемии, кстати, я начал глубоко задумывался: почему балет? Почему я, человек, который категорически не любит двигаться, выходить в люди, находиться на ярком свете, попал в мир такого искусства, где надо все время быть в окружении людей и работать физически? Я настолько мечтательный человек, что в своей голове могу куда-то слетать, поработать кем-то, с кем-то встретиться — и мне уже хорошо. Видимо, я нечаянно попал в этот водоворот, нечаянно замечтался. На всю свою жизнь.
Ты как-то сказал, что в детстве себя не любил…
Верно! Мне не нравилась моя внешность. И только когда я пришел в хореографическое училище, сделал какие-то движения, и все стали ахать, тогда впервые принял себя. Потом осознал, что у меня красивый подъем, красивая щиколотка. Стал понимать, что я подхожу для этого дела. Мне было легко: надо было только стараться, чтобы хватало дыхания и выносливости до конца, поначалу силы заканчивались быстро.
Возраст — это принципиально важный момент для дальнейшего существования в творчестве, в том же балете?
Человеческий организм имеет лимит: мужчине 35 лет — и это предел, до 40 он может дотянуть, только если у него есть суперспособности. Дальше он не продвинется. Я всегда записывал каждый свой спектакль, отсматривал их: если мне не нравилось, как я выгляжу, я от роли отказывался. Так в молодости отказался от «Сильфиды». Потом танцевал «Дочь фараона», которая была поставлена для меня, но, повзрослев, понял, что делаю это уже не очень, и отдал роль своему ученику. А Борис Яковлевич Эйфман хотел для меня делать русского «Гамлета», но мне не нравилось решение этой роли: герой получился немного забитым что ли. Я другой, я не могу играть ущербность — ни в каком ее виде!
Ты когда-нибудь сожалел о том, что карьера завершилась?
Ни одной минуты! Расскажу забавную историю. Я работал с Улановой и Семеновой. Они были как луна и солнце, как два полюса: Галина Сергеевна до последнего занималась у станка либо гимнастикой. Марина Тимофеевна не делала ничего. Спросил ее, почему? Она сказала: «Когда я прекратила танцевать, села в гран-плие и поняла: Боже, какая гадость!. Встала и больше никогда не заходила в балетный зал. А Галя, смотри, все время занимается». Я все думал, каким буду — как Галина Сергеевна или Марина Тимофеевна… Однажды я задал последней этот вопрос — буду ли я заниматься после завершения карьеры, она сказала: «Нет, ты способный слишком, ты вытанцуешься». И действительно: я пришел в зал, присел и понял — хватит, больше не хочу.
Знаю многих, которые уйти от балетной карьеры не в состоянии. Принять финал для них невозможно, другой жизни нет. Некоторые активно продолжают работать на сцене или продолжали до совсем не балетного возраста: Барышников, Плисецкая…
Барышников ту карьеру, которая у него была, закончил. Другое дело, что он нашел иной пластический рисунок и в нем существует. Майя Михайловна была а) гениальным человеком и б) женщиной. Последнее «Лебединое озеро» она танцевала в 50 с лишним лет. Конечно, это было не то, что в 20, но природа ей позволяла. А потом у нее был совершенно иной репертуар.
Ты спокойно отнесся к тому, что все закончилось?
Да, и я знаю почему: я похоронил такое количество людей к своим 20 годам! Я по-другому ко всему отношусь: есть финал, и надо спокойно проститься. Когда было прощание с мамой и гроб стал опускаться вниз, у меня пронеслась мысль: «Все, больше никогда». И после меня отпустило. Мне тогда только исполнилось 20 лет. А еще помню последнюю встречу со своей 85-летней няней: мне было 15, я улетал в Москву, а она уже не вставала. Она сказала, что хочет умереть как можно быстрее: «Я так устала, так устала». Я вышел, у меня покатились слезы — как так, что она не хочет жить? А сейчас понимаю. Когда я заканчивал танцевать, вспоминал наш с ней разговор. Вот я обожал всех и вдруг… А потом закончились силы, я больше не хочу. И спокойно говорю своим ученикам, что мне уже не прыгать, не крутиться… Я уже открутился.
Лечит только время… О таких вещах ты говоришь спокойно и взвешенно: они дали тебе какой-то толчок, который отразился на твоем творчестве, работе? Как ты жил после потерь близких?
У меня тогда было много материальных неудобств, некогда было думать о печали. Я был настолько нищим ребенком… Долго стояла проблема — на что поесть. Зарабатывал не много, мне долго не давали хороших зарплат в Большом театре.
Ты во многих интервью говоришь о Большом. Говоришь разное, но остро и откровенно. Ты, пожалуй, единственный человек, который свою позицию о нутре Большого обозначил давно и четко. Это «закулисье» принципиально связано только с Большим или такая же история была и в Кировском (Мариинском — Прим. ред.) театре?
И там тоже. Когда я пришел в театр, не было видео, интернета, мы не могли никого прогуглить. Только через полтора года я начал осознавать, что 80 процентов людей, которых я видел в Большом театре, не выходят на сцену. Вообще. Это чьи-то дети, любовники, жены. Они просто числились, получали зарплату (поверь, больше, чем у меня), участвовали в поездках. Через 2,5 года случилась та знаменитая революция, когда ушел Григорович, Левенталь, Лазарев и Покровский. Пришел Васильев — и должны были сменить всех, а «вымел» он только тех, кто был танцующим, поющим, но в оппозиции к нему. Все прилипалы, так скажем, остались на месте. Будешь удивлен, многие из них по сей день на месте.
Это и есть одна из специфик Большого?
Не только, это система. По моему договору и Трудовому кодексу РФ я был неувольняем. Есть пункт, по которому можно судиться: последняя инстанция заставила бы их меня восстановить, но мне не хотелось чувствовать себя ущемленным. Скандал с моим увольнением был создан руководством Большого театра так, чтобы я стал их умолять. Но они не ожидали, что я уже давно подготовил себе плацдарм, перехожу в Академию ректором, уйду на повышение. Когда об этом пошли слухи, они подняли гвалт: хотели меня остановить, им нужно было мое унижение. Я не позволил себя задеть. С моей популярностью уже ничего не могли сделать.
Смешной случай был: они наняли какую-то компанию, чтобы она раскручивала артистов театра. Среди прочего организовали поездку на шоу «Форт Боярд», меня включили в группу. От Большого. Театр, как оказалось, разрешил поездку с одним условием: Цискаридзе будет, но ему категорически нельзя давать на съемках ни одного задания. Начинаем снимать, ведущий говорит: «Так как у Николая недавно была серьезная травма, его заменит Сергей Филин». Подбегает продюсер: «У нас такой контракт с Большим театром, Коля, мне нужно, чтобы в каждом кадре стоял ты, но мне запретили тебе это говорить». В итоге стали все переигрывать, раздавать конкурсы по-другому. Начался скандал. Я в полном недоумении. Сопровождающая от Большого театра кричит: «Цискаридзе не показывать». Продюсер: «Мне рейтинг нужен, другие мне не нужны». В общем, за годы работы в театре моим пиаром не занимался никто.
Вообще эта структура существовала? Кто-то этим в Большом занимался?
Они время от времени кого-то нанимали. В моей же жизни все произошло естественным образом. Если бы в меня когда-нибудь вкладывали деньги, раскручивали, то на Луне было бы написано мое имя. Меня все время доили: они продавали спектакли со мной в Кремлевском дворце съездов дороже. Писали, что я участвую во всех спектаклях, а потом оправдывались перед купившими билеты, говорили, что Цискаридзе отказался выступать. А Цискаридзе и не подразумевался в этих спектаклях. У меня всегда был вопрос: «У вас есть золотая курица, которая несет золотые яйца, почему вы пытаетесь ее убить? На ней же можно зарабатывать». Как заявил этот, так скажем, бывший директор Большого театра: «В Большой театр ходят не на имена, а на спектакли». Он даже не понимал, что балет как жанр не подразумевает, чтобы на спектакли ходили без имен.
Тебе не кажется странной новая специфика назначений? Например, в Петербурге и Новосибирске два театра один человек возглавляет. Теперь в Петербурге и Москве другого человека назначают руководить двумя театрами. Такого нет нигде в мире. У нас так мало талантливых людей, которые могли бы взять на себя руководство столь большой творческой структурой?
У меня нет объяснения. Мы живем в такой период и должны под него подстраиваться. Есть вещи, которые я понимаю и могу представить, а есть вещи, которые не понимаю. Например, с детства не могу представить бесконечность. В какой-то момент даже с моей фантазией у меня начинает закипать мозг, думаю: а дальше что и на чем это лежит? Тогда я говорю: не хочу об этом думать.
О чем будет твоя вторая книга, которая выходит в декабре?
Моя первая книга — «Мой театр» — была исключительно о театральной жизни: начиная с того, откуда я появился, как пришел в балет, заканчивая травмой, то есть ровно до середины карьеры. А сейчас будет от травмы до момента, когда я стал ректором. Есть две пословицы, которые характеризуют меня. Первая, кавказская: «Когда нас хоронили, они не знали, что мы семена». Вторая — про то, почему я написал книгу: «Если о том, как это было, не расскажут львы, об этом расскажут охотники».
Несколько странно звучали твои слова о том, что ты никогда не хотел быть ректором и не мог представить, что станешь руководить Академией в Петербурге, потому что ты учился в московской школе… Однако ты согласился, когда с тобой лично поговорил президент.
Это правда. Нечеловеческая травля, которой я подвергся, длилась к тому моменту уже два года. Было ощущение, что она не закончится никогда. Издания, даже серьезные, писали какую-то чушь: с кем я дружу, кто ко мне хорошо относится из сильных мира сего. Ни на одного человека из артистической среды такого количества грязи не выливалось. Но ко мне ничего не приставало: люди подходили на улице и говорили: «Мы за вас». И вдруг на этом фоне появляется президент, говорит со мной искренне, по-доброму, хотя мы уже виделись неоднократно, я получал награды из его рук, он заходил ко мне на репетиции, но в тот момент мне особенно стало приятно. Он мне сказал: «У тебя карт-бланш». Я понял: либо я принимаю вызов, либо…. И я согласился.
Для многих людей Цискаридзе — нарицательная фамилия не только в контексте классического балета и высокого искусства. Цискаридзе — это еще и шоу-бизнес. И в какой-то момент тебя там не стало. С чем это связано? Ты устал или понял, что это совсем не твоя тема?
Во-первых, у меня был другой возраст. Во-вторых, я часто шучу, что я опереточный, мюзикловый артист. Мне Господь не дал блистательного голоса, хотя специалисты говорили, что он у меня есть, но нет умения им пользоваться. От мюзиклов, оперетт я получаю большое удовольствие, поэтому я реализовал себя во всех возможных вариантах — YouTube забит подобными номерами. Например, номер, который я сделал на юбилей Дунаевского буквально за 20 минут — «Водевиль». Горжусь им точно так же, как и любой другой своей ролью. Я всегда кайфовал на сцене: когда кайф прекращался, я уходил. Что касается телевидения, когда в моей жизни появилась программа «Сегодня вечером» на Первом канале, многие вещи уже отпали. Когда меня зовут, я прихожу, когда не зовут — не прихожу. У меня в характере нет раба.
Оглядываясь на годы, которые прошли, анализируя их, в какие моменты ты понимаешь, что вот эта слеза — она все-таки появится?
Слеза бывает от искусства. Недавно ходил на фильм Германа-младшего «Воздух», и я всплакнул. Когда, например, общаюсь с людьми, пережившими блокаду, у меня моментально наворачиваются слезы, я понимаю, насколько я счастливый человек. Когда мне кто-то жалуется, что все плохо, говорю: «Плохо — это когда у кого-то лежачий больной». В няниной коммуналке жил парализованный дядя Яша, я ухаживал за ним: мое взросление прошло рядом с человеком, который много лет был прикован к постели. Когда его не стало, я был еще ребенком, помню, все его уход воспринимали как освобождение. И уже тогда я это все понял. Я знаю, что такое беда, трагедия, боль.
Боль тождественна одиночеству?
Я очень люблю быть один: в этой компании мне совсем не скучно. Я столько всего еще не прочитал и не посмотрел… Когда изобрели интернет, моя жизнь приобрела необыкновенный смысл. Раньше приходилось возить чемоданы книг. А сейчас мне в принципе может никто не понадобиться, я стал совершенно самодостаточным окончательно.
Идея и текст: Владимир Помукчинский
Фото: София и Полина Набока
Стиль: Тамара Рамазанова
Макияж: Ольга Арманд
Прическа: Юлия Буркеева
Продюсер: Ульяна Кальсина
Ассистенты стилиста: Смирнова Екатерина, Гусева Ольга
Благодарим Даниловский рынок за помощь в проведении съемки