Ира Горбачева: "Я всегда в очень уязвленном состоянии, оголенном"

На сцене Ира поет, танцует, переодевается, шутит, плачет, вспоминает родителей, друзей, родной Мариуполь, в котором прошло ее детство, и даже исполняет арию вареника, заставляя зал хохотать. Горбачева задает ключевые вопросы, актуальные для каждого поколения: о вине, боли, детских травмах, выборе пути и поиске своего «я». Спектакль становится путешествием по ее воспоминаниям, событиям, формировавшим ее как личность на разных этапах жизни. Актриса откровенно размышляет о своей судьбе, пытаясь понять, какой она может быть в разных ролях: артистки, дочери, женщины. «Почему я?» — это предельно честный диалог со зрителем, стирающий границы между сценой и залом.

Ира, спасибо тебе за спектакль. Он стал настоящей исповедью. До просмотра я читала отзывы: одна девушка написала, что происходящее на сцене — эмоциональные качели. Я с ней согласна.

Это и для меня эмоциональные качели: и пока придумывали эту постановку, и теперь, когда делаем. До сих пор не всегда соблюдаю хронометраж, увлекаюсь, потому что рассказываю о своей жизни. Каждый раз после спектакля мы встречаемся с режиссером Андреем Фоминым, он делает свои замечания. Оценивает интонации, ударения: где-то чуть длиннее сыграла, где-то слово заменила. Я его понимаю, в театральном институте у нас был такой принцип: сложное нужно сделать привычным, а привычное — легким. И я пока только на первой части этой установки — делаю привычным. (Улыбается)

Моноспектакль — это в принципе непросто.

Для меня он стал определенным вызовом, я очень долго отказывалась от такого формата. Это один из самых сложных жанров для артиста. Я как-то поговорила с одной актрисой, у которой уже был моноспектакль, и она ответила: «Ир, вообще не советую, потому что ты на сцене одна. Ты можешь расстроиться из-за чего-то, что-то пойдет не так, и из-за этого пропустишь следующий момент. Не на кого положиться, опереться». Плюс существует стереотип, что моноспектакль — для артистов, которым уже за пятьдесят. Нужен большой опыт — профессиональный и жизненный, истории, воспоминания. Две знакомых актрисы пришли на мой спектакль с предвзятым отношением: почему мы вообще должны сидеть и час сорок пять слушать про жизнь Иры Горбачевой? А после увиденного у них все недопонимания исчезли. Многое настолько попало в сердце, что они перестали....

Задавать себе вопрос, вынесенный в название спектакля: «Почему я»?

Да.

Думаю, люди так подключаются к происходящему на сцене, потому что видят в тебе себя, находят какие-то ответы.

Знаешь, это так прикольно, когда смысл приходит потом. Что в кино, что в музыке, что в театре. Художник рисует картину и, возможно, даже не закладывает в нее какую-то великую идею. А зрители потом сами видят в ней что-то свое, личное, разное. Так же и со спектаклем. Я заметила в себе такую особенность: я так открываюсь на сцене, что, когда встречаю кого-то после спектакля, кто был на нем и говорит что-то глубокое, трогательное… и стоит ему в этот момент заплакать, как у меня тоже начинают течь слезы. Я столько лет копила все внутри себя, что, конечно, это будет выходить не один час, даже не один год.

Сложно было редактировать спектакль, отсекать лишнее, чтобы попасть в хронометраж?

Очень. С этим помог Андрей Фомин и Сережа Яковлев, наш соавтор. С Андреем мы познакомились три года назад на Бали. И, откровенно говоря, мое впечатление о нем было не самое радужное. Показалось, что он какой-то надменный чувак. Смотрит на всех будто свысока. Потом судьба нас постоянно сталкивала в разных местах, мы общались. Он оказался настоящим интеллигентом, человеком будто из другой эпохи. В нем прекрасно сочетаются размеренность, неспешность, спокойствие, самообладание и чувство юмора. А еще — он не жадный до слова, до придумок. У него есть одно из главных качеств режиссера — это чувство ритма. Он умеет чувствовать темп происходящего, отсекает ненужные длинноты. Благодаря этому спектакль очень динамичный, яркий, глубокий.

В нем много интересных историй из твоей жизни.

Конечно. Чего стоят пасхальные воспоминания. Когда мы с другими детьми бегали по кладбищу в родном Мариуполе и собирали с могил оставленные там поминальные яйца, конфеты, куличи, печенья. Стояли за памятником и ждали, когда эта плачущая на могиле женщина быстрее уйдет. Это прям что-то из фильмов Кустурицы. Лето, жара, ветер, где-то речка, где-то шелковица, где-то могилы, где-то свадьбы, похороны. Это инъекция, которая сделала меня южным человеком. И каждый раз, когда я попадаю на юг, сразу чувствую себя дома. Понимаю и этих людей, и этот климат, и этот говор. Помню, как прилетела в Узбекистан, а внутри у меня вдруг голос: «Я дома, я дома, я дома!». И первым делом побежала на рынок. На лице у меня расплылась огромная улыбка, мне хотелось всем кричать: «Привет, я приехала». Все было там таким родным: женщины в ярких платках, с золотыми зубами, с ароматными пучками кинзы, босоногие мальчишки, прыгающие в пыли. А ведь я была там впервые.

И сразу захотелось бежать есть акацию, как в детстве? Ты рассказывала об этом в спектакле.

(Смеется) Я недавно была в Алма-Ате, шла по улице и увидела ее. Конечно, сорвала и съела. И будто машина времени перенесла меня назад в детство, в Мариуполь. Помню, как в 18 лет я вернулась в родной город из Подмосковья. Оказавшись у подъезда, сразу вспомнила его запах, подойдя к лифту — характерный звук его открывающихся дверей. Это как будто на всю жизнь вшито в меня на генетическом уровне. И так хочется, чтобы ничего не менялось, оставалось таким же, как тогда, в детстве.

Не было страха так открываться перед зрителями? Обнажать душу со сцены? Ведь ты рассказываешь и про взаимоотношения с родителями, и про первый сексуальный опыт с парнем.

Конечно, был. Страх того, что это никому не нужно. Плюс в спектакле много интимного — кто-то может назвать это неким эксгибиционизмом. По факту я всегда в очень уязвленном состоянии, оголенном. Это похоже на обнаженное тело, а для меня голое тело — это нормально, естественно и красиво. И в нем нет ничего неприличного. Я долго избавлялась от этого «стыда», который с детства навязывался обществом и стал уже инструментом манипуляции. Стыдно сказать, открыться, потому что могут осудить, отвернуться. А сейчас я не боюсь, что от меня отвернутся или осудят, самое главное, что я не отворачиваюсь сама от себя.
Пристыдить ребенка, внушить ему стеснение и нелюбовь к своему телу — это самое первое, откуда зарождается стыд. «Не смотри туда!», «Не показывай!», «Не трогай!», «Это некрасиво!» — так нас воспитывают. А ведь можно объяснить мальчику или девочке все мягче. В обществе что-то принято, а что-то нет, но это не значит, что у тебя есть что-то постыдное и неправильное, некрасивое. И для меня сейчас раскрытие себя — это важный этап. Я долго стеснялась своего тела. Во время первого секса вся тряслась и пряталась под пледом. Я долгие годы в отношениях не позволяла партнерам себя разглядывать. Стеснялась каких-то недостатков, несовершенств. Но, если любимый человек считает твое тело красивым и говорит об этом, он может стать твоим проводником в этом мире и помочь в раскрепощении. Все это я поняла не сразу, а в течение долгих 15 лет. Эти темы для меня очень важны, я хочу о них говорить, предложить задуматься, чтобы помочь другим. У меня однажды был разговор с папой, который увидел мое очередное интервью. Он спросил, не сильно ли откровенно я все рассказываю. Для меня это было всегда важным — говорить искренне и открыто. Откровенность у меня от мамы.

Для многих это кажется чем-то новым.

Много кто так делал — открывался. Тот же Гришковец раскрывал на сцене разные стороны своей биографии. И мне кажется, я просто продолжаю эту тему и усиливаю, показываю, в какие повороты можно еще заходить — не только вспоминать вкус детства или какие-то курьезные ситуации, а погружаться в тему страха, боли. Это приводит к исцелению.

Ты думала о том, как к твоим откровениям отнесутся близкие люди?

Пока спектакль видел только племянник и его мама. Братья и папа — нет. Недавно размышляла о том, хотела бы я, чтобы папа это увидел. Одна часть меня говорит, что да, потому что в постановке так много любви. С другой стороны, там много боли и воспоминаний, которые, возможно, не хочется ворошить.

Кстати, о болях. В спектакле меня поразил момент, где ты рассказываешь, как прокалывала себя цыганской иглой. Не ради того, чтобы носить пирсинг, а чтобы испытать эту боль.

Это, конечно, и то, и другое. Хотелось выделяться, но и мазохизм в этом тоже присутствовал. Я вообще считаю, что люди, которые ходят делать татуировки, проколы, пытаются выпустить ту боль, которая никак не выйдет. Сегодня, я уже другой человек. Всегда плачу там, где меня застало. Не надо быть все время сильной, сдерживаться в обществе, перед родными. Сдерживаясь, я предаю себя, прохожу мимо себя, наступаю на себя, убиваю себя, свою чувствительность. А потом все это выливается в болезни, хронические заболевания. И сейчас самое главное для меня — слушать себя, не отходить от внутреннего голоса. Не продавать его, не договариваться, не ломать, а слушать и слышать.

Не случится ли так, что, погрузившись в поиски себя и в свою автобиографическую постановку «Почему я?», ты совсем забудешь про земное — про фильмы, сериалы.

В октябре выйдет фильм «Алиса в Стране чудес», в котором я играю королеву, потом сериал «Папа». Еще один проект — называется «Комментируй это». Фильм про женщину, которая изобрела метод воссоединения пар, находящихся на грани развода. Но в этому году я действительно решила посвятить время театру, потому что не выпускала спектакли семь лет. Иногда от каких-то вещей надо не бояться отойти, даже на долгое время и длительное расстояние. Чтобы переоценить себя в процессе, ощутить ценность всего этого и зайти, может быть, вообще с другой стороны. Это то, что мне сейчас удалось сделать. В репертуарный театр я больше не вернусь. В свое время мне было страшно уходить из него, менять свою жизнь, идти в неизвестность. Но я все время чувствовала себя пассажиром поезда, который просто едет и мало что решает. А хочется быть машинистом, выбирать, куда и когда отправиться. Конечно, это другая ответственность, но меня это больше радует, чем пугает.

Тогда позволь спросить у тебя как у машиниста: какая же следующая станция на твоем пути?

Она называется «Жить». Позволять этой жизни жить меня по полной программе. Хочу играть в том, в чем хочу. Сниматься, в чем хочу. Петь, танцевать, смеяться и плакать. И да, пусть для кого-то это будет чересчур, но по-другому в искусстве не может быть. Чтобы оно цепляло. Мой педагог по вокалу Виктор Витальевич сказал одну вещь: «Почему, как ты думаешь, священнослужители поют так ярко и громко?» Потому что у них должен быть перебор, чтобы воодушевлять, наполнять других, у кого этого нет. И в искусстве та же самая история. Мне хочется создавать проекты, которые кому-то будут помогать.